На набережной Кубани воздух загустел, будто пропитался свинцовой пылью. Багровое солнце, неестественно плоское и широкое, сплющилось над горизонтом, окрашивая воду в цвет запёкшейся крови. Даже волны казались ранами на теле реки — медленные, тягучие, с маслянистыми бликами.
Тени от платанов вытягивались в чёрные кинжалы, пронзая аллеи. Листва шелестела сдавленным шёпотом, будто тысячи невидимых губ предупреждали об опасности. Я обернулся — за спиной лишь пустота, но ощущение пристального взгляда въелось в кожу холодными иглами.
Бегущие вдоль воды люди казались тенями в театре марионеток: их смех звенел фальшью, а движения были резкими, порывистыми, словно они пытались убежать от невидимой угрозы. Одинокий мужчина у перил сжимал поручни до побеления костяшек, глаза его метались по воде как у загнанного зверя.
Кубань дышала тяжело. Вода у берега закручивалась в мутные воронки, выплёвывая на бетон обрывки водорослей, похожие на спутанные волосы. Где-то посередине всплыл пузырь — огромный, жирный, лопнув с глухим хлопком. Я ждал, что вот-вот покажется что-то… и ноги сами попятились назад.
Внезапно стихли крики чаек. Только гул города — давящий, низкий — висел над рекой, словно предгрозовое затишье. Даже фонари зажглись раньше времени, их жёлтый свет не рассеивал темноту, а лишь подчёркивал её густоту в нишах под мостом.
Тени сомкнулись над водой. Багрянец неба превратился в гниющую рану, а на её краю дрожала первая звезда — холодная, одинокая. Ветер рванул с новой силой, донеся запах гнилой рыбы и мокрого бетона. Кто-то закричал вдалеке — коротко, отрывисто — и звук растворился в рокоте волн.
Когда последняя полоса света исчезла, набережная погрузилась в синевато-чёрный мрак. Фонари теперь казались жалкими островками в океане тьмы. Я поспешил к выходу, не оглядываясь, но чувство — будто сама река следит за спиной холодными бездонными глазами — не отпускало. Кубань оставалась за спиной: тёмная, тяжёлая, хранящая в своих водах что-то неназванное.