Онегин проснулся от звона в ушах — того самого, что возникает в полной тишине, когда кажется, будто сама вселенная затаила дыхание. Он лежал, уставившись в потолок, где трещина изгибалась причудливым зигзагом, напоминая карту неведомых земель. Карту, ведущую в никуда.
Краснодар за окном дышал весенним туманом, сливаясь в разноцветную акварель. Онегин встал, и его отражение в зеркале дрогнуло, словно не решаясь повторить движение. «Кто ты?» — спросил он беззвучно. Отражение молчало. Вопросы, как всегда, повисали в воздухе, не находя ответа даже в эхо пустых комнатах его жилья.
Он вышел на улицу, где тротуары звенели под каблуками прохожих, а их смех растворялся в тёплом ветре. Онегин шёл, не замечая пути, — ноги помнили маршруты тоски: мосты через небольшие речки, ведущие в тупики, витрины с манекенами, чьи стеклянные глаза отражали его же собственную маску равнодушия. В кармане пальто лежала потрёпанная книга, страницы которой он перелистывал годами, но слова так и не сложились в смысл.
К вечеру он оказался в театре, где свечи дрожали в хрустальных люстрах, а голоса певиц взлетали к куполу, как стаи испуганных птиц. Онегин наблюдал за балетом — за механическим танцем теней под музыку, которую не слышал. «Всё уже было», — подумал он, ощущая, как пустота в груди расширяется, поглощая даже звук. Рядом дама в жемчугах засмеялась, и её смех рассыпался на тысячи осколков, в каждом из которых мелькнуло его собственное лицо.
Ночью, вернувшись домой, он взял перо, но чернила засохли на бумаге кляксой, похожей на беззвёздное небо. Онегин погасил свет, и тьма влилась в комнату, став продолжением той, что жила внутри. Он закрыл глаза, пытаясь вспомнить, когда в последний раз чувствовал что-то кроме тяжести в висках.
Онегин вышел на улицу, где листья падали бесшумно, будто боясь потревожить тишину. И тогда он понял: пустота — не отсутствие, а иная форма бытия. Она дышит, растёт, заполняет каждый угол, пока не остаётся лишь она — вечный собеседник, отражающийся в бесконечности зеркал.
Вдалеке пролетело такси, увозя чей-то смех.
Но Онегин уже не слышал.
Он слушал тишину.